Ида сидела на мягком стульчике и прижимала к щеке баночку с палистрой1. На низком столике рядом с ней возвышалась сауфора, играя отражённым светом яркой лампы, спрятанной под потолком. Десятки стеклянных трубок висели на тонких цепях и, казалось, пытались издавать звуки сами по себе, даже без прикосновения этих маленьких нежных пальчиков. Ида слышала этот звук, ведь даже малейшее движение воздуха в комнате сразу же поселялось в трубках из тончайшего стекла и пело свою песню, печальную или радостную, ласковую или угрожающую. Она слышала эти звуки, и ей казалось, что они поют только для неё одной. Иногда они сливались с мелодией, навязчиво сидящей в её голове, и тогда Ида вскакивала с постели и слушала их снова и снова, подперев ладошками подбородок.
Ида не хотела прерывать эту таинственную мелодию, сегодня она услышала нежность, что было редкостью для нагромождения стекла. Но через какое-то время голоса, приближающиеся к комнате, заставили её встрепенуться.
Она положила баночку с палистрой себе на колени, а на щеке остался розовый след, который нелепо и мило красовался весь вечер, а Одэн умилялся этим зрелищем, иногда украдкой роняя слезу в складки пышного костюма.
Сауфора пела, переливаясь звуками и играя блеском начищенного стекла. Тонкие пальчики скользили по трубкам, перебирали и поглаживали их, иногда ускоряя свой бег, а порой совсем останавливаясь в затянувшейся паузе. В эти мгновения Ида отрывала взгляд от инструмента, чтобы в очередной раз заметить безразличие Корбо Хоротта к её игре. Но мог ли он догадаться, что эта кроткая, прелестная девушка исполняет сразу два произведения? Одно из них заучено так, что отскакивает от этих трубок, практически не отвлекая исполнителя от другой, более важной сейчас роли. Да, именно роли, которую исполняла Ида перед этим лоснящимся лицом с лживыми бегающими глазками. Они снова что-то искали, но так и не находили ничего, ни в печальных звуках сауфоры, ни за спиной Иды. Девушка же была непроницаема, как скала. Её отвращение к этому человеку не ослабло, оно лишь стало сильнее, но её новая игра внесла в это противоборство новые оттенки. Подходя к очередному трагическому затишью в звучании инструмента, она прикрывала глаза, чтобы подчеркнуть, насколько глубоко сама чувствует всю боль этих звуков, трепещет вместе с вибрирующим стеклом. Но сквозь ресницы она упорно следила за Хороттом, чтобы убедиться в своих догадках. Он здесь совсем по другой причине, нужно быть готовой ко всему. Иногда её глаза блестели от слёз, что вынуждало гостя сосредоточиться и вернуться в реальность, но он не мог слышать усмешку в душе у хитрой девушки. Она именно смеялась над ним, и это был её блистательный дебют. Она была выше этого богача, сильнее его. Хоротт соберёт всё богатство Марса, поработит всех его голодных обитателей, но не победит этой усмешки.
Мелодия закончилась, но стекло всё ещё пело, пытаясь привлечь своего слушателя, однако Хоротт не терпел бесполезной пустоты. Он встал с кресла и поклонился Иде, расплывшись в слащавой улыбке, которая так и не сходила с его лица, пока девушка не оставила инструмент в покое и не удалилась из зала.
— Одэн, друг мой. Это просто великолепно, такое сокровище, не каждому отцу под силу вырастить столь прелестное создание. Позволю себе спросить – ты прячешь это чудо от всех? Иначе, как же ты объяснишь, что никто так и не позарился на это милое дитя?
— Ида уже совсем взрослая, она даже не подозревает, как похожа на свою мать. Такая же красавица, а вот с характером её мне всё сложнее совладать. Иногда мне кажется, что только сауфора умиротворяет её пыл. Странно, но Сим никогда не прикасалась к инструменту. Ах, ну вот опять, — вытер накатившую слезу Одэн.
Хоротт сделал большой круг по залу, остановился возле столика с инструментом, заглянул в каждую стеклянную трубку и чуть было не засунул в одну из них свой нос. Но это не принесло ему удовлетворения, он отстранился от столика и устремил взгляд на Одэна.
— Твой срок скоро истекает, ты это и сам знаешь. Твоё кресло в Минтоне хоть и не в первых рядах, но достаточно заманчивое. Его займёт кто-то следующий, не слишком молодой, но способный удержаться в нём несколько лет. Он будет честным, как ты, не способным взять последнюю лепёшку со стола, даже если всё на этом столе принадлежит ему. Когда закончится и его срок, он с гордостью покинет кресло и уединится в своём жилище, опустошённый и никому не нужный. Очень скоро он обнаружит, что у него совсем ничего нет, ни сбережений, ни вещей, которые можно продать. Это участь советников Минтона, и тебе это известно. Иногда это слово звучит как приговор. Обеспечение. Оно заканчивается, когда ты покинул кресло.
— Корбо, мне не совсем понятен и немного неприятен этот разговор. К чему ты клонишь?
— В этом городе-под-горой есть всё – улицы, люди, свет, пища, вода. Есть власть, а также вооружённые люди, простые работяги или бездельники, выпрашивающие объедки. Где-то там, далеко отсюда, роют тоннели, чтобы добывать аронид и ирониад, а хозяева тех разработок содержат Минтон, а соответственно, кардиеров и тоудокеров. Но благополучие всего этого механизма очень хрупко. И главный рычаг, который способен сломать его, вовсе не в Минтоне.
Хоротт завершил очередной круг по залу и снова подошёл к сауфоре, пытаясь просунуть свой нос в самую большую трубку из стекла.
— Никому другому я бы не стал предлагать подобное, но к тебе, дорогой Одэн, у меня отношение особое. Эта сауфора, она бесполезна для того, кто не умеет играть на ней. Я же не отличу её звук от шума ветра или звона разбитого стекла. Но я куплю её у тебя, и дам за неё очень много.
— Корбо, это не похоже на тебя. Зачем тебе покупать у меня сауфору, когда ты можешь иметь десяток таких же, лишь щёлкнув пальцами, причём, не потратив ни одного чита?
Хоротт встал позади кресла Одэна, наблюдая за попытками своего собеседника повернуть голову в его сторону.
— Как я уже сказал, мне нет никакого толку от инструмента, который лишь режет мне слух. Я прошу у тебя кое-что ещё. Это составило бы бесподобную партию с твоей сауфорой.
Одэн больше не делал попыток обернуться. Хоротт мог бы намекать о своих симпатиях к Иде и дальше, всё это безболезненно протекало, оставаясь лишь темой для усмешки. Однако сегодняшний разговор выглядел совсем иначе, в каждом слове Хоротта слышались надменность и угроза. Одэн судорожно пытался вспомнить поведение Иды в последнее время, не было ли в нём чего-то такого, что вывело бы из себя этого лицедея? Но он не смог припомнить ничего такого, тем более, Ида никогда не оставалась с Хороттом наедине, а всё общение сводилось к обмену любезностями в присутствии его, Одэна.
Хоротт ушёл, оставив в комнате тревогу, которая не давала Одэну встать с кресла и уйти. Он не понимал, что от него хочет этот человек, но то, что всё сводится к опасности потерять Иду, он чувствовал.
Двери из зала оставались открытыми, они вели в коридор, слабо освещённый, вдоль стены тянулся длинный ряд стеллажей, нагромождённых на них ящиков с камнями, проволокой, битым стеклом, обрывками испорченных парбридов и катушками разноцветных ниток. Всё это показалось бы мусором для любого, кто сунет нос в эту мрачную кладовую, но только не для Иды, стоявшей за стенкой самого дальнего стеллажа, почти скрытого темнотой. Её не было видно и слышно, но она видела и слышала всё, что происходило в зале. Отец просто слеп, если не видит этого Хоротта насквозь. Сколько смелости нужно, чтобы выйти туда и сказать в лицо этому человеку всё, что она о нём думает? Ей хватило бы этой смелости с лихвой, но она не посмеет. Она тоже чувствовала тревогу, которая осталась в зале, тревогу за своего отца.
Ида дождалась момента, когда отец встал с кресла и вышел из зала, промелькнула мимо столика с сауфорой и скрылась в своей комнате. Ещё долго она не могла прийти в себя, сердце колотилось в груди, а сон никак не приходил. Но время берёт своё, беспокойство и тревога нашли себе выход, дав векам расслабиться, а мыслям стать легче, воздушнее. Ида улыбнулась во сне, она иногда представляла свои мысли именно такими, лёгкими и мягкими, летящими, подчиняясь владыке ветру, в бескрайнем небе. Оно было синим, бездонным, таким невообразимым, и в то же время реальным.
Дверь в кладовую осталась открытой, воздушные каналы под потолком уходили в толщу стен. Там они соединялись с сотнями других каналов, которые, минуя систему нагнетания воздуха, убегали ещё глубже, в системы тоннелей. Те, в свою очередь, уже гудели от ветра, который встречным потоком поднимал клубы пыли и заполнял всё вокруг. На Марсе начиналась буря, она может затянуться надолго, хотя, мало кого это беспокоило. Иногда буря мешала движению лайеров, когда прожектор не мог уже пробиться сквозь пыль. Тогда они останавливали движение, а потом снова начинали.
Ида тоже не слышала бури на Марсе, она не могла представить её себе, так как никогда не была на поверхности. Даже ветерок, который пробегал по комнатам, не тревожил её. Сегодня он был лишь немного сильнее, он снова заблудился среди трубок сауфоры и играл свою мелодию. Она была тревожная и нежная одновременно. Слегка красноватый свет пробивался сквозь приоткрытую дверь в кладовую, отражался в стекле сауфоры, словно проникаясь в эти таинственные звуки.
Иде снилась мелодия ветра, ей хотелось запомнить её, встать и побежать к баночке с палистрой, но сон не отпускал её. Ей ничего не оставалось, как только улыбаться и лететь в бескрайней синеве вместе с мыслями.
___________________________________
- Палистра — паста для смазывания пальцев перед игрой на сауфоре.
К Главе 7 | К Главе 9 |